Леона. Книга 2 (СИ) - Яровая Лана

— Я могу тоже выказать свое почтение? — тихо спросила девушка, не отводя взгляд от сурового лика Хантера.

— Твое право, — кивнул старец.

Леона подошла к идолам, поклонилась низко. Она не знала нужных славословий, но чувствовала необходимость обратиться к ним. Девушка подняла голову, посмотрела в вырезанные лики и что-то тихо прошептала.

Никто не смог бы разобрать ее слов. Но никто и не прислушивался — разговор с Богами сокровенен. Даже совсем юные Алешка и Проша, и те отвели взгляды, не нарушая священного таинства.

Леона вдруг ощутила, как ее кожи коснулся теплый мягкий ветерок, слегка приподняв тонкие прядки волос у лица и тут же утихнув. Кто знает, что это было? Может Боги Сольмении ласково поддержали ее, одобрительно глядя сейчас из незримого мира — все же она дитя двух миров… А может быть, то был лишь ветер. Она задумчиво отошла назад к Словцену, поймав одобрительный взгляд Гостомысла, и увидела, как на поляну входит Агнеша, ведя за руку испуганную Эфилию, а сразу за ними идет Дар.

Все трое склонились перед статуями своих родных Богов, произнеся ритуальную фразу, и присоединились к остальным, уже выстроившимся вдоль границ поляны.

Леона огляделась и потянула друга за собой, встраиваясь в общий круг.

— Все ли здесь? — гулко спросил Гостомысл, оглядывая собравшихся.

— Все, — звонко ответила Витана.

— А Верхуслава? — удивился Словцен.

— Ее с нами не будет, — ответил старец. Он прошел к центру поляны и объявил: — Тогда начнем.

— Она же домовушка, — шепнула другу Леона. — Она привязана к жилищу.

Гостомысл тем временем воздел руки к небу и, зазвучал его низкий, хрипловатый голос. Старец пел. Пел неразборчиво, но голос его наполнялся мощью с каждым новым мгновеньем. У Леоны побежали мурашки.

Постепенно к пению Гостомысла стали присоединяться остальные члены общины: то тут, то там, начинал звучать новый голос, пока наконец все они не слились в единый вибрирующий звук. Леона буквально кожей ощущала, как заискрилось все вокруг силой.

Песня становилась все быстрее и громче, пока наконец все резко не подняли руки кверху. В тот же миг за их спинам вознеслась голубая полупрозрачная стена, отделяя поляну от внешнего мира и возносясь в небеса бесконечным потоком.

Песня стихла. И начался обряд.

Много позже Леона пыталась вспомнить все происходящее в тот день, но многие подробности каждый раз уплывали из ее сознания.

Она помнила, как Гостомысл вынул из ларца камень, на диво похожий на закаменевшее дерево, пронизанное вкраплениями янтаря. Совсем как тот, что был в кулоне, оставленном ей мамой. Помнила, как старец подозвал Эфилию, и она так же, как и Леона ранее, приносила клятву хранить тайны общины. Как засиял янтарь теплым оранжевым светом, когда девушка надрезала кинжалом ладонь и уронила несколько капель крови на священный солларский камень.

Помнила, как позже Гостомысл поднял с требища чашу и каждому, кроме Словцена, пришлось окропить ее своей кровью. А после Гостомысл наполнил ее медовым квасом, громко читая славословия и подозвал Леону к себе. Помнила, как пила из этой чаши, а затем поила остальных членов общины. Помнила, как протянула напиток Эфилии, и та недоверчиво покосилась на нее, неуверенно взглянула на стоявшего подлее нее Дара, будто испрашивая разрешения. И парень без лишних слов сам взял чашу, протянул ей, придержал за дно, помогая напиться. Помнила, как касалась священного камня Соллары, как отзывался он родным теплом, а в голове в тот миг проносились незнакомые удивительные образы. Помнила, как Эфилию нарекли Миленой, заплели ей косу, и застенчиво улыбаясь, новопринятая уже сама поила всех из общинной чаши.

Помнила, как разжигали огонь и угощали его из общинной чаши, как делили меж собою хлеб, и как с трепетом произносила солларское славословие Богам, теперь ставшими и ее покровителями.

Много забыла она из этого дня, но многое и запомнила. И, верно, можно было сказать, что в сердце запечатлелось самое главное. Ведь с того самого мгновенья ей стало казаться, будто ее сердце стало больше, как будто ему вернули недостающую частичку.

***

Добрый праздник вышел, светлый. Долго пировала община, вернувшись с обряда. И полна была изба веселого смеха, и голова кружились вовсе не от хмеля, и не было за столом места печали.

Эфилия все вслушивалась в сольменскую речь, столь схожую с солларским языком, и пусть почти не понимала произнесенных слов, но, казалось, это вовсе не мешает — в воздухе уже вдоволь разлилась пьянящая радость, чтобы сгладить языковую преграду. Она давно уже улыбалась, временами поглядывая на Дара, и застенчиво краснела, забывая откликаться на свое новое имя, когда Агнеша старалась вовлечь ее в беседу с другими девицами.

Завсегда молчаливая Леона и та вдруг стала радостной да говорливой. С веселым блеском в глазах рассказывала она о забавных несуразицах былых времен, хохотала над шутками до яркого румянца, и вместе со всеми громко распевала задорные частушки.

Одному лишь Словцену казалось, будто нет ему места за этим столом. Он изумленно глядел на подругу, не узнавая ставшую вдруг такой не похожей на себя девушку, и ему казалось, будто она и вовсе позабыла о нем.

Но вот застлались небеса угольным покрывалом, загорелись в вышине сияющие огоньки звезд, и пир подошел к концу. Потухли в избе лучины, затихли громкие шутки и веселый смех, и пьяный от искрящегося блаженства народ стал разбредаться по своим избам.

Словцен ушел первым.

Он не стал ложиться сегодня в горнице, поднялся к себе в комнату, сел на кровать. Внизу послышались голоса: мужская часть общины вернулась в избу и готовилась ко сну.

Словцен упал назад, на мягкую перину, широко раскинув руки в стороны, и вдруг остро ощутил себя совсем чужим здесь. Чужим для них. Чужим для Леоны…

Он глядел в темный потолок, и все сильнее накрывала его тоска. Совсем скоро народ затих, быстро погрузившись в крепкий сон.

В комнате стало совсем неуютно. Духота сегодня ощущалась особенно сильно, над ухом все зудел назойливый комар, и даже звезды в окне, казалось, сияли холодно и безразлично.

Словцен вяло махнул рукой, отгоняя писклю, и уныло подошел к окну, шире распахивая ставни. Взгляд его зацепился за крыльцо. Там, на нижних ступенях, сидел весь день сторонившийся его Нежата.

Парень обернулся, услышав шаги.

— Уйди прочь, — насуплено сказал Нежата, когда Словцен, вышел из избы.

— А и пойду, коли скажешь с чего вдруг гонишь.

— Я за брата тебя считал, — плюнул он. — А ты от нас нос отвернул. Чего мы прокаженные тебе? Не по чести с иномирцами родниться?

— Так вот оно, что за напасть на тебя нашла.

Словцен вздохнул, сел рядом с другом на потертую ступень.

— Не в чести дело, — покачал он головой. — Гостомысл верно сказал, у меня здесь родичи. Мне есть кого звать семьей.

— А мы тебе кто? — раздраженно спросил парень. — С лета с нами под одной крышей живешь, один хлеб делишь.

— Родители мои трактир держат. С кем я только не жил под одной крышей. Что же мне теперь с каждым из них брататься?

Нежата насупился.

— Да и не в том дело больше, — вздохнул Словцен, повесив голову и уставившись на свою обувку.

Нежата хмуро покосился на него.

— Коли я в род ваш вступлю, то значит всех девок рода сестрами назову. Не женятся у нас на сестрах.

Нежата недоверчиво поднял брови.

— Так ты поэтому отказался?

Словцен кивнул.

— Ну и дурак, — коротко сказал Нежата. — Дар же вон на Агнеше собрался жениться. Мы не по крови семья, не грешно это.

— Я ваших порядков не знаю, — возразил Словцен. — А у нас не принято так. Коли братаются люди, то что кровные сродственники, что названные — все одно.

— А ты к кому свататься-то собрался? Мне думалось, что ты к Леонке своей уж давно посватался.

Словцен помолчал.

— Может и к ней. Что с того-то?

Нежата хмыкнул.

— А говоришь грешно. Как же тогда сватался, ежели она тебя все братом кличит?