Лекарь Империи 12 (СИ) - Лиманский Александр

— Хорошо, тогда я бы рекомендовал вам…

Он не успел договорить.

Звук, который раздался в следующую секунду, я не спутал бы ни с чем на свете — слишком много раз слышал его в реанимационных залах, в приёмных покоях, в операционных. Хриплый, булькающий вдох человека, которому внезапно не хватает воздуха. Короткий, сдавленный крик, оборвавшийся на полузвуке. И глухой, тяжёлый удар тела о пол — так падают только те, кто уже не контролирует своё тело, кто не успевает выставить руки или хотя бы сгруппироваться.

Я обернулся раньше, чем успел осознать, что делаю, — тело среагировало на эти звуки быстрее, чем сознание успело их проанализировать. Годы работы в экстренной медицине вбивают такие рефлексы намертво.

Боренька лежал на спине посреди комнаты, раскинув руки, как человек, которого сбила машина. Он только что стоял у стены и выглядел совершенно здоровым — ну, настолько здоровым, насколько может выглядеть мужик с пивным брюхом и лицом хронического гипертоника.

А теперь его лицо стремительно теряло цвет прямо на моих глазах. Красное, мясистое, оно становилось серым, потом пепельным, потом приобрело тот характерный землистый оттенок, который я видел слишком много раз и который не предвещал ничего хорошего.

Глаза закатились, показывая желтоватые белки, а руки судорожно скребли по груди, по майке, словно он пытался содрать с себя что-то невидимое, что-то, что душило его изнутри.

— Боренька! — взвизгнула его жена таким голосом, от которого у меня заложило уши. — Боренька, родненький, что с тобой⁈ Ответь мне! Боренька!

Я был рядом с ним в две секунды, напрочь забыв обо всём остальном — о полиции, о Сергее Петровиче, о паразитах, о Веронике, обо всём на свете. В такие моменты мир сужается до одной точки, до одного пациента, до одной задачи. Всё остальное перестаёт существовать.

Упал на колени рядом с ним, приложил два пальца к сонной артерии — туда, где под тонкой кожей должна была пульсировать жизнь, где должен был биться пульс, сильный и ритмичный.

Ничего.

Пусто.

Мёртвая, неподвижная тишина под подушечками пальцев, там, где ещё минуту назад билось сердце.

Я рванул на нём майку — старая, застиранная ткань затрещала и разошлась с неожиданной лёгкостью, обнажая волосатую грудь с сизыми прожилками вен. Приложил ухо — никакого сердцебиения, никакого дыхания, только булькающие хрипы умирающего.

— Остановка! — крикнул я, уже складывая руки в замок, уже примеряясь к центру грудины, уже готовясь делать то, что делал десятки раз в своей жизни. — Полная остановка сердца! Фибрилляция или асистолия, без разницы — качать надо прямо сейчас!

Первое нажатие на грудину — сильное, уверенное, с переносом веса всего тела. Грудная клетка продавилась под моими руками на положенные пять-шесть сантиметров, рёбра скрипнули, но выдержали. Второе нажатие, третье, четвёртое.

Я считал про себя, как учили ещё в интернатуре, как делал сотни раз в реанимации: и-раз, и-два, и-три, и-четыре, и-пять… Ритм должен быть около ста компрессий в минуту — достаточно быстро, чтобы поддерживать кровообращение, но не настолько быстро, чтобы грудная клетка не успевала расправляться между нажатиями.

— Ника! — крикнул я, не прекращая работы, не сбиваясь с ритма ни на секунду. — Звони в скорую, срочно! Точный адрес, остановка сердца, мужчина за сорок, нужна реанимационная бригада с дефибриллятором! И скажи им, чтобы летели как на пожар, каждая минута на счету!

Вероника стояла в нескольких шагах от меня, и я заметил, как её лицо побледнело, как расширились глаза, но при этом в ней словно щёлкнул какой-то переключатель, и вместо испуганной девушки передо мной оказался собранный, сосредоточенный профессионал.

Фельдшер скорой помощи, который знает, что делать в экстренных ситуациях, который видел такое не раз и не два. Она уже доставала телефон, уже набирала номер, и её руки почти не дрожали.

— Вы двое! — я повернул голову к полицейским, которые застыли у окна с выражением полной растерянности на лицах. — Хватит стоять столбами, работайте! Окна — откройте все окна настежь, нужен свежий воздух, здесь и так дышать нечем! И освободите пространство вокруг, отодвиньте эту чёртову мебель, мне нужно место для манёвра!

Лапин и его напарник, к их чести, не стали задавать идиотских вопросов вроде «а зачем?» или «а вы уверены?» — просто бросились выполнять команды, как солдаты, получившие приказ от генерала.

Видимо, что-то в моём голосе не оставляло места для дискуссий. Затрещали оконные рамы, холодный воздух хлынул в комнату, принося с собой запах мороза и выхлопных газов с улицы, но мне было плевать на запахи — главное, что воздух был свежим.

Я продолжал качать, вбивая жизнь в это неподвижное тело ритмичными, размеренными движениями. Тридцать компрессий — короткая пауза — запрокинуть голову пациента, зажать нос, два глубоких вдоха рот в рот, наблюдая, как поднимается грудная клетка — и снова тридцать компрессий.

Классический протокол сердечно-лёгочной реанимации, вбитый в мою мышечную память годами тренировок на манекенах и реальных реанимаций на живых людях. Грудная клетка под моими ладонями пружинила, продавливалась и возвращалась обратно, продавливалась и возвращалась, как странный, жуткий насос, который работал только потому, что я заставлял его работать.

Жена Бореньки рыдала где-то на периферии моего сознания, причитая что-то бессвязное — «Боренька, Боренька, очнись, не умирай, пожалуйста, не умирай» — и её голос был фоновым шумом, который я старательно игнорировал, потому что сейчас он мне только мешал.

Сергей Петрович притих на полу, и даже сквозь пелену концентрации я заметил, что он перестал дёргаться и требовать свободы — видимо, даже до его затуманенного паразитом сознания наконец дошло, что происходит что-то по-настоящему серьёзное, что-то, рядом с чем его собственные проблемы казались детскими капризами.

Фырк молчал. Просто висел где-то рядом, невидимый для всех, кроме меня, и молча наблюдал.

Прошла минута — я знал это, потому что считал компрессии, потому что чувствовал время спинным мозгом, как чувствует его любой реаниматолог.

Короткая пауза в ритме, два пальца на сонную артерию, несколько секунд напряжённого ожидания.

Ничего. Пусто. Всё та же мёртвая тишина под кожей.

Я выругался про себя и продолжил компрессии с удвоенной энергией.

Две минуты.

Ещё одна проверка пульса — и снова ничего, ни малейшего трепетания, ни намёка на то, что сердце пытается завестись самостоятельно. Грудная клетка под моими руками оставалась безвольной и неподвижной, когда я не давил на неё, как мешок с песком, как что-то неживое.

Три минуты.

Пот тёк по моему лицу, скатывался по вискам, заливал глаза, и я моргал, пытаясь его смахнуть, но руки были заняты, и приходилось терпеть это жгучее, солёное неудобство.

Мышцы плеч и рук начинали гудеть от напряжения — СЛР это не прогулка в парке, это тяжёлая, изматывающая физическая работа, особенно когда твой пациент весит под сто двадцать килограммов и его грудная клетка сопротивляется каждому нажатию.

Но останавливаться было нельзя, нельзя даже на секунду, потому что каждая секунда без кровообращения — это тысячи отмирающих нейронов в мозгу, это необратимые повреждения, это смерть, которая подкрадывается тихо и неотвратимо.

Четыре минуты.

— Ника! — крикнул я, не прекращая компрессий, не сбиваясь с ритма. — Что скорая⁈ Когда будут⁈

Она как раз заканчивала разговор по телефону, и когда она повернулась ко мне, я увидел её лицо — бледное, осунувшееся, с выражением такого отчаяния, какого я надеялся никогда больше не видеть на этом любимом лице.

— Илья, они… — её голос дрогнул, и ей пришлось сглотнуть, прежде чем продолжить. — Они не могут быстро приехать. В нашем районе авария, большая, с участием нескольких машин и грузовика. Полностью перекрыли проезд на главной улице, объезда нет. Ближайшая реанимационная бригада застряла в пробке в двух кварталах отсюда и не может сдвинуться с места. Диспетчер говорит — будут не раньше чем через пятнадцать-двадцать минут, и это в лучшем случае…