Лекарь Империи 12 (СИ) - Лиманский Александр

— Такси, — она сглотнула, и я увидел, как двигается её кадык под тонкой кожей шеи. — Отец связанный, рот заклеить, везти в больницу. Не развязывать ни в коем случае. Не паниковать, не злиться, не бояться. Сохранять спокойствие.

— Умница, — я хотел поцеловать её, хотел обнять, хотел сказать ещё тысячу слов, но времени не было, совсем не было. — Я буду ждать тебя там, у главного входа, как только разберусь с этим. Мы справимся, Ника. Мы обязательно справимся.

Я повернулся к жене Бореньки, которая стояла у стены с выражением абсолютной потерянности на лице.

Оцепенение — то самое состояние эмоционального ступора, в которое впадают люди, когда видят слишком много за слишком короткое время и их психика просто отказывается это обрабатывать.

— Послушайте, — я обратился к ней, стараясь говорить мягко, но при этом достаточно твёрдо, чтобы пробиться через её оцепенение. — как вас зовут?

— Зина, — выдохнула она.

— Послушайте меня, пожалуйста. Я сейчас буду спасать вашего мужа — делаю всё, что в моих силах, и даже больше, и клянусь вам, что не остановлюсь, пока его сердце снова не забьётся. А вы… вы поможете моей девушке, хорошо? Помогите ей справиться с отцом, проследите, чтобы она села в такси и доехала до больницы. Вы сможете это сделать?

Зинаида моргнула. Раз, другой… Как человек, которого грубо растолкали посреди глубокого сна и который ещё не совсем понимает, где находится и что от него хотят. Потом в её глазах появилось что-то похожее на осознание.

— Я… да, — она медленно кивнула, и в её голосе появилась решимость. — Да, я помогу. Вы… вы правда спасёте моего Бореньку? Он ведь… он ведь умирает, да?

— Он не умрёт, — сказал я с уверенностью, которой на самом деле не чувствовал. — Не сегодня. Не на моих руках.

— Спасибо, — она всхлипнула, но не заплакала — видимо, слёзы уже закончились. — Спасибо вам, доктор. Я… я сделаю всё, что вы сказали.

Я уже отворачивался от неё, уже готовился к следующему этапу этого безумного дня, когда вспомнил о ещё одной важной детали.

— Фырк! — мысленный крик, достаточно громкий, чтобы бурундук услышал его, где бы он ни прятался в этом хаосе. — Ты остаёшься здесь! С Вероникой! Следишь за ней неотрывно, за паразитом в её голове, за отцом, за всем! Ни на секунду не отвлекайся! Если что-то пойдёт не так — немедленно летишь ко мне и докладываешь! Понял?

— Понял, двуногий, — голос бурундука был непривычно серьёзным, без обычных подколок и ехидных комментариев. — Буду как приклеенный, честное бурундучье слово. Не упущу ни единого шевеления этой фиолетовой дряни. Ты там… ты там тоже давай, не подкачай. Спаси этого… как его… Бореньку. А потом возвращайся и спасай свою девушку. Программа на вечер, так сказать.

Все произошло за считанные секунды. Время еще было. Я махнул головой полицейским.

— На счёт три! — это уже Лапин, который вместе с сержантом Петровым занял позицию у обмякшего тела. Капитан взялся под мышки, сержант — за ноги. — Готовы? Раз, два, три — подняли!

Они подхватили Бореньку. Сто двадцать килограммов неподвижной, безвольной плоти.

Я тут же шагнул следом, продолжая компрессии на ходу, стараясь не сбиться с ритма. Это было неудобно, это было почти невозможно технически. Делать непрямой массаж сердца человеку, которого несут двое других людей, которые спотыкаются, качаются из стороны в сторону и чертыхаются сквозь зубы. Но я как-то умудрялся, вбивая кулак в его грудину с каждым шагом, не давая кровообращению остановиться ни на секунду.

Каждая секунда была на счету. Каждая секунда без притока крови к мозгу — это ещё несколько тысяч погибших нейронов, ещё один маленький кусочек личности, который исчезает навсегда.

Лестница оказалась настоящим испытанием — узкая, крутая, с обшарпанными перилами.

Мы неслись вниз, спотыкаясь, чертыхаясь, едва не падая на каждом повороте. Лапин тяжело дышал — всё-таки возраст, да и Боренька был не пушинка — сержант Петров бормотал что-то неразборчивое сквозь стиснутые зубы, а я продолжал качать, качать, качать, стараясь не думать о том, что будет, если мы сейчас споткнёмся и полетим вниз всей компанией.

Улица. Холодный декабрьский воздух ударил в лицо, как ведро ледяной воды, и я на секунду задержал дыхание от неожиданности. Полицейская машина стояла у самого входа, мигая синими всполохами, и её вид показался мне в тот момент прекраснее любого заката над морем.

— В машину! — скомандовал Лапин, который, несмотря на одышку, не потерял способности соображать и командовать. — На заднее сиденье, боком! Петров, открывай дверь! Живее, живее!

Мы кое-как запихнули Бореньку внутрь — его ноги упирались в противоположную дверь, голова неудобно завалилась набок, а я втиснулся на оставшееся пространство, нависая над ним в позе, которая через пять минут гарантированно убьёт мою спину, и продолжил компрессии в этом безумном, скрюченном положении.

Сирена взвыла, разрывая тишину спокойного Мурома. Машина сорвалась с места с пробуксовкой, вдавив меня в спинку сиденья, и понеслась по улицам, разгоняя редкие встречные автомобили воем и синими всполохами мигалок.

«Я тебя люблю».

Эти три слова звучали в голове Вероники, как спасательный круг посреди бушующего шторма. Она повторяла их про себя снова и снова, цепляясь за них, как утопающий цепляется за обломок мачты, пока они с Зинаидой спускались по лестнице.

Эта незнакомая женщина в халате и бигуди час назад называла Илью маньяком, а теперь помогала тащить связанного отца Вероники вниз по обшарпанным ступеням.

Странно было думать о ней как о союзнице. Странно было думать о чём-либо, если честно.

Голова Вероники была как воздушный шар, наполненный ватой, мысли путались и расплывались, и единственное, что оставалось чётким, ясным, как маяк в тумане, это голос Ильи.

Его слова. Его глаза, которые смотрели на неё с такой любовью и такой болью одновременно.

«Я тебя люблю. Мы справимся. Я буду ждать тебя».

Отец сопротивлялся, и делал это с энергией, которой Вероника не ожидала от человека в его состоянии. Истощённый, больной, с разрушенной печенью и букетом диагнозов длиной в руку, он всё равно извивался. Мычал сквозь скотч на своих губах, пытался вырваться из их рук, упирался ногами в ступеньки.

Момент, когда она прижала липкую ленту к губам собственного отца, до сих пор стоял у неё перед глазами. Его глаза тогда расширились от ужаса и предательства, и этот взгляд она не забудет никогда.

Но они держали крепко, и Вероника старалась не смотреть ему в глаза, потому что знала, что там увидит. Боялась знать. Не своего отца. Не того человека, который качал её на коленях в детстве и называл «солнышком», который читал ей сказки перед сном и учил кататься на велосипеде, который плакал на похоронах мамы и клялся, что никогда её не бросит, пока не начал пить горькую.

Такси уже ждало у подъезда. Жёлтая машина с шашечками на крыше и помятым задним крылом, видавшая виды.

Водитель, мужчина лет пятидесяти с усталым лицом и залысинами, нервно барабанил пальцами по рулю, поглядывая на часы. Когда он увидел их, его глаза расширились так, что, казалось, вот-вот выпадут из орбит.

Две женщины, одна в пальто, другая в халате и тапочках на босу ногу, волокли связанного мужчину со скотчем на лице.

— Это что… — начал он, но Вероника не дала ему договорить.

— Медицинская ситуация, — отрезала она тем самым голосом, которым разговаривала с особо нервными родственниками пациентов на вызовах, когда работала на скорой. Голосом, который не допускал возражений и не оставлял места для паники. — Острый психоз с агрессией, мы транспортируем пациента в психиатрическое отделение. Центральная Муромская больница, пожалуйста, и чем быстрее, тем лучше для всех.

Водитель открыл рот, потом закрыл, потом снова открыл. Он явно боролся с желанием сказать что-то вроде «да вы что, обалдели совсем» или «вызывайте скорую, я таких не вожу».

Но что-то в лице Вероники заставило его передумать. Может быть, отчаяние. Может быть, решимость. А может быть, просто усталость человека, который за последние несколько часов пережил больше, чем иные переживают за год.