Лекарь Империи 12 (СИ) - Лиманский Александр

Он встал с кресла и пошатнулся. Я машинально протянул руку, чтобы поддержать его, но он удержал равновесие сам.

— Я… я выжат, — сказал он хрипло. — Как лимон. Полностью. Ещё час — и я бы просто отключился. Потерял сознание прямо здесь.

Он подошёл ко мне и остановился. Некоторое время мы просто смотрели друг на друга — два измотанных, опустошённых человека, которые только что сделали невозможное.

Потом Шпак посмотрел на сложную систему капельниц, на мониторы, на лежащего пациента. И снова на меня.

— Ладно, Разумовский, — сказал он, и в его голосе не было обычного презрения. Только усталость и что-то ещё. Что-то, что звучало почти как уважение. — Беру свои слова обратно. Вы не мясник.

Я поднял бровь, ожидая продолжения.

— Совместить такую агрессивную медикаментозную терапию с ментальной стабилизацией… — он покачал головой. — До этого бы никто не додумался. Я работал с лучшими целителями Империи. С академиками, с магистрами, с придворными лекарями. Никто из них не смог бы придумать и организовать… это.

Он сделал паузу.

— Вы — мастер, Разумовский. Безумный, рисковый, наглый мастер. Даже, не побоюсь этого слова — гений.

Я был слишком уставшим, чтобы отвечать словами. Просто кивнул.

— Вот это поворот, — прокомментировал Фырк откуда-то из-под потолка. — Напыщенный индюк признал, что ты не мясник. Запиши этот день в календаре, двуногий. Такое бывает раз в столетие.

Я мысленно усмехнулся, согласившись с ним, и позволил себе откинуться на спинку стула.

Мы сделали это. Мы спасли человека, которого сами же чуть не убили. Не самая красивая победа, но всё-таки победа.

Следующие два дня слились в одно сплошное чередование работы, короткого сна и снова работы.

Сергей Петрович оставался в реанимации, подключённый к аппаратуре, под постоянным наблюдением. Его состояние было стабильно тяжёлым — не ухудшалось, но и не улучшалось заметно.

Я заходил к нему каждые несколько часов, проверял показатели, корректировал терапию. Шпак, который остался в больнице «на всякий случай», приходил дважды в день, чтобы провести сеансы ментальной поддержки — короткие, но достаточные, чтобы удержать вегетатику от полного коллапса.

Боренька тем временем продолжал просыпаться. Дельта-волны на ЭЭГ становились всё более отчётливыми, появились первые признаки тета-активности. Он начал реагировать на голос — поворачивал голову, когда с ним разговаривали, пытался открыть глаза. Семён, который не отходил от его кровати, был на седьмом небе от счастья.

— Мы его вытащили, Илья! — говорил он мне каждый раз, когда я заглядывал в ПИТ. — Гаранин был неправ! Он не овощ, он возвращается!

Гаранин, к слову, притих. После того как Кобрук публично отчитала его на утренней планёрке за «преждевременные и необоснованные прогнозы», он перестал появляться в отделении интенсивной терапии и жалобы писать тоже перестал. Видимо, понял, что ветер дует в другую сторону.

Но главным было не это.

Главным была Вероника.

Я приходил к ней каждый вечер, после работы. Она уже вставала с кровати, ходила по палате, разговаривала с персоналом и подругами, которые навещали её каждый день. С каждым часом она становилась всё больше похожа на ту Веронику, которую я знал и любил. На ту женщину со смеющимися глазами и заразительной улыбкой.

Мы не говорили о том, что произошло. Не говорили о паразите, о её отце, о тех страшных днях, когда она была не собой. Просто сидели вместе, смотрели фильмы на планшете, держались за руки. Иногда она засыпала, положив голову мне на плечо, и я сидел неподвижно, боясь пошевелиться, боясь разбудить её.

Это было лучшее лекарство. Для нас обоих.

На третий день её выписали.

Я пришёл к ней утром, держа в руках нечто, что заставило бы любого серьёзного хирурга усомниться в моём психическом здоровье.

Плюшевый медведь. Большой, коричневый, с глупой улыбкой и бантом на шее. Я купил его в маленьком магазинчике у больницы, мимо которого проходил сотни раз и никогда не заглядывал внутрь.

Почему медведь? Не знаю. Наверное, потому что цветы завянут, конфеты съедятся, а эта плюшевая морда будет сидеть у неё на кровати и напоминать о том, что всё закончилось хорошо. Что она выбралась. Что мы выбрались.

А ещё потому, что мне отчаянно хотелось увидеть её улыбку. Настоящую, не вымученную, не вежливую. Ту самую улыбку, от которой у меня каждый раз что-то переворачивалось внутри.

Глупо и сентиментально. Определённо. Но после всего, через что мы прошли, я имел право на немного глупой сентиментальности.

Вероника стояла у окна, одетая в свою обычную одежду — джинсы, свитер, куртка — и укладывала вещи в небольшую сумку. Цветы от подруг, книга, которую я принёс ей вчера. Она услышала мои шаги и обернулась.

И замерла, уставившись на медведя в моих руках.

— Это… — она моргнула. — Это мне?

— Нет, это мне, — сказал я серьёзно. — Я теперь сплю только с плюшевыми медведями. Профессиональная деформация.

Она фыркнула, но её глаза уже светились тем самым светом, который я так хотел увидеть.

— Илья Разумовский, грозный хирург, гроза операционных, с плюшевым медведем под мышкой, — она подошла ко мне и осторожно, почти благоговейно взяла игрушку. — Он прекрасен. Я назову его… — она задумалась на секунду, — Боренька. В честь твоего чудесного спасения всех в этой ситуации.

— Боренька-медведь и Боренька-пациент. Не перепутаешь?

— Ни за что. Этот гораздо симпатичнее.

Она прижала медведя к груди и посмотрела на меня. В её глазах блестело что-то подозрительно похожее на слёзы, но улыбка была такой широкой, такой настоящей, что у меня перехватило дыхание.

— Спасибо, — сказала она тихо. — За всё. За медведя тоже.

— Готова домой? — спросил я, прислонившись к дверному косяку и стараясь выглядеть невозмутимо. Хотя внутри всё пело от того, что мой дурацкий план сработал.

Она улыбнулась. Настоящей, живой улыбкой.

— Готова. Наконец-то домой. Первым делом — нормальный душ. Горячий, долгий, с пеной и ароматическими свечами. А потом…

— А потом мы закажем самую большую и вредную пиццу в городе, — закончил я за неё.

Она рассмеялась. Звонко, радостно, как раньше.

— Откуда ты знаешь, что я хочу пиццу?

— Я лекарь. Я всё знаю.

Мы вышли из палаты вместе. Лекари и медсёстры психиатрического отделения, которые успели привязаться к ней за эти дни, тепло прощались, желали здоровья и просили заходить в гости. Бессонов лично проводил нас до лифта, пожал мне руку и сказал что-то вроде «берегите её».

А куда я денусь?

Мы вышли на крыльцо больницы и остановились, вдыхая свежий вечерний воздух. После нескольких дней в больничных стенах он казался невероятно вкусным — прохладный, чистый, с лёгким запахом приближающегося снега.

— Господи, как хорошо, — Вероника закрыла глаза и подставила лицо последним лучам заходящего солнца. Плюшевый Боренька торчал из её сумки, глядя на мир своими пуговичными глазами. — Я и забыла, как это — просто стоять на улице и дышать.

Я обнял её за плечи, притянул к себе. Она прижалась ко мне, и мы стояли так несколько секунд, просто наслаждаясь моментом. Двое людей, которые прошли через ад и вышли из него вместе.

— Пойдём? — сказал я наконец. — Машина на парковке. Отвезу тебя домой, закажем пиццу, и ты наконец познакомишь Бореньку с его новым домом.

Вероника рассмеялась и погладила медведя по голове.

— Пойдём.

Мы спустились по ступенькам и направились к парковке. И тут за спиной раздался стук каблуков и знакомый голос:

— Илья! Вероника! Подождите!

Мы обернулись. Анна Витальевна Кобрук спускалась по ступенькам, придерживая полы тёмного пальто. Она была не в рабочем халате, и это само по себе было странно — я привык видеть её исключительно в белом, с сигаретой в руках и усталым взглядом администратора, который тушит очередной пожар.

Сейчас сигареты не было. И взгляд был не усталым, а тяжёлым. Очень тяжёлым.