Лекарь Империи 12 (СИ) - Лиманский Александр

Вероника прячется. В своей старой квартире. В месте, защищённом магией от астральной слежки.

Она не отвечает на звонки. Не читает сообщения. Избегает меня.

А теперь ещё и барьер.

Это не случайность.

И не совпадение.

Больше похоже на продуманную, целенаправленную систему изоляции.

Кто-то очень не хочет, чтобы я знал, что происходит с Вероникой.

Кто-то очень не хочет, чтобы я до неё добрался.

Ждать Мышкина? Он обещал информацию через день-два. Слишком долго. За день-два может случиться что угодно.

Ждать Серебряного? Он не отвечает на звонки уже третий день. Может быть занят. Может быть в опасности. Может быть вообще недоступен.

Нет.

Больше никакого ожидания.

Я два дня ждал. Два дня звонил, писал, надеялся. Два дня сидел и смотрел, как ситуация ухудшается.

Хватит.

Если Фырк не может пройти сквозь магическую стену — значит, я пройду сквозь обычную дверь. Руками. Ногами. Как угодно.

Я резко развернулся и быстрым шагом направился к выходу из отделения.

— Эй! — Фырк подпрыгнул на моём плече. — Ты куда⁈

— Туда, — ответил я мысленно. — В её старую квартиру.

— Но… но там барьер! Защита!

— Барьер от духов. Не от людей.

— А если там кто-то? Если это ловушка?

— Тогда узнаю.

— Двуногий, это безумие!

— Может быть, — я толкнул дверь на лестницу. — Но я устал сидеть и ждать. Пора заканчивать этот балаган.

Глава 3

Старая пятиэтажка на окраине Мурома.

Я стоял перед подъездом и смотрел на здание, пытаясь понять, как моя жизнь докатилась до этой точки. Ещё неделю назад всё было хорошо. Нормально. Понятно. А теперь я стою перед облупившейся дверью в спальном районе и готовлюсь к чему-то, чему даже названия не могу подобрать.

Серый бетон, потрескавшаяся штукатурка, ржавые перила у входа. Только краска на стенах облезала с каждым годом всё сильнее, и никто не торопился её обновлять.

Подъезд встретил меня… Таким амбре, что я даже описывать его не хочу. Тот особый запах, который бывает только в старых домах, где живут те, кому нет ни до чего дела. Где лампочки перегорают, а новые вкручивать некому. Где почтовые ящики висят на одном гвозде, а домофон не работает уже лет десять.

Лестница грязная. Перила качались — держаться за них было страшнее, чем идти без опоры.

Второй этаж. Дверь номер сорок семь.

Я остановился перед ней.

Обшарпанная деревянная дверь, выкрашенная когда-то в коричневый цвет, а теперь облезшая до неопределённого серо-бурого. Краска отслаивалась чешуйками, обнажая голое дерево. Дверной глазок — старый, мутный, заклеенный изнутри чем-то тёмным. Звонок — механический, с кнопкой, утопленной в стену.

Вероника жила здесь. До того, как мы встретились. До того, как она переехала ко мне. До того, как всё стало… сложным. Это была квартира ее матери.

Я нажал кнопку звонка.

Где-то внутри раздался дребезжащий звук — как будто кто-то тряс жестяную банку с камешками. Противный, назойливый звук, от которого хотелось зажать уши.

Тишина.

Подождал десять секунд. Сосчитал их про себя — один, два, три… Привычка из реанимации, где время — враг.

Нажал снова. Тот же дребезжащий звук. И снова — тишина.

— Вероника! — я постучал в дверь костяшками пальцев. Гулкий звук разнёсся по лестничной площадке, отразился от стен, ударился о потолок. — Вероника, открой! Это я, Илья!

Тишина.

Но не полная.

Я прислушался, задержав дыхание. Мои уши — уши лекаря, натренированные различать тончайшие звуки в хаосе реанимации, в шуме аппаратуры, в гомоне голосов — уловили что-то.

Шорох.

Едва различимый, как шелест бумаги под ветром. Как мышь, скребущаяся за плинтусом. Кто-то двигался внутри. Кто-то был там, за этой дверью, и слышал мой стук.

— Ника, я знаю, что ты там, — сказал я громче. — Открой, пожалуйста. Нам нужно поговорить. Я не уйду, пока не поговорим.

Снова шорох. Потом — скрип. Как будто кто-то встал с кресла или дивана. Как будто пружины распрямились, освобождаясь от веса.

И — тишина. Никто не подошёл к двери. Никто не открыл. Никто даже не спросил «кто там?». Меня игнорировали.

Сознательно, демонстративно игнорировали.

— Двуногий, — голос Фырка был напряжённым. Бурундук сидел у меня на плече, невидимый для всех, кроме меня. Его хвост подёргивался, уши были прижаты к голове. — Там точно кто-то есть. Я чувствую… биение жизни. Даже сквозь барьер чувствую. Но что-то не так.

— Не так — как?

— Энергетика странная. Искажённая. Как будто… — он замялся, подбирая слова. — Как будто что-то мешает. Помехи. Статика. Знаешь, как радио, когда между станциями крутишь? Вот такое ощущение.

Я простоял у двери ещё минуту. Постучал снова — громче, настойчивее. Позвал — сначала Веронику, потом просто «откройте».

Ничего. Хватит ждать. Я достал связку ключей. по старой привычке привык носить все ключи вместе на цепочке. И там среди них должен был быть ключ от этой квартиры который мне когда-то дала Вероника.

Вот он.

Поворот ключа в замке. Раз. Два.

Я шагнул внутрь.

Полумрак.

Первое, что я почувствовал — темноту. Шторы были задёрнуты, плотные, не пропускающие света. Только тусклая полоска из коридора, которую я впустил вместе с собой, освещала несколько квадратных метров пола.

Потом — запах.

Он ударил в нос, как кулак. Тяжёлый, многослойный, отвратительный.

Пыль — густая, застоявшаяся, как в заброшенном чердаке. Она висела в воздухе, медленно кружась в полоске света.

Что-то кислое — немытая посуда на кухне? Прокисшее молоко? Забытая еда?

И ещё что-то… сладковатое, приторное, неприятное. Запах болезни. Запах тела, которое давно не мылось. Человека, который перестал следить за собой.

Я знал этот запах. Чувствовал его в палатах хронических больных, у лежачих пациентов, у алкоголиков в терминальной стадии. На Веронику это не было похоже, но кажется я уже догадывался кому он принадлежал.

— Какого чёрта?

Голос раздался из глубины комнаты. Хриплый, надтреснутый, агрессивный. Голос человека, которого разбудили. Или которого застали врасплох.

Мои глаза привыкали к полумраку.

Комната была маленькой — типичная однушка имперской планировки. Метров двадцать, не больше. Диван у стены — продавленный, с протёртой обивкой. Шкаф — старый, полированный, с отколотым уголком на дверце. Стол у окна — заваленный грязной посудой, пустыми бутылками, какими-то бумагами.

И кресло.

Старое кресло с высокой спинкой, стоящее у зашторенного окна. В кресле сидел мужчина. Сергей Петрович Орлов.

Отец Вероники.

Я видел его раньше. Когда у него отказала печень и я его тогда спас. Но мы толком не общались.

Тогда он был плох. Сейчас — хуже. Намного хуже.

Худой — не стройный, не подтянутый, а именно худой. Истощённый. Кожа обтягивала кости, как старый пергамент. Скулы торчали острыми углами, глаза запали в тёмные провалы глазниц. Руки, лежащие на подлокотниках кресла — как птичьи лапки, с проступающими венами и сухожилиями.

Цвет лица — нездоровый, желтоватый, с землистым оттенком. Печень. Печень продолжала сдавать, несмотря на всё лечение, несмотря на все мои усилия.

На нём был халат — когда-то, наверное, синий, а теперь застиранный до неопределённого серо-бурого цвета. Под халатом — майка с пятнами. На ногах — стоптанные тапочки.

Небритая щетина — не модная трёхдневная, а запущенная, клочковатая, с проседью. Сальные волосы, прилипшие ко лбу.

Картина упадка. Но глаза. Глаза были живыми.

Они смотрели на меня из глубины тёмных глазниц — и в них была ненависть. Как будто я был его личным врагом.

— Кто разрешал входить? — он прорычал это, пытаясь встать с кресла. Руки упёрлись в подлокотники, тело напряглось. Но получилось не сразу — мышцы были слабыми, непослушными. Кресло скрипнуло, когда он наконец оторвался от него. — Какого чёрта ты врываешься в мой дом⁈